Лиана Делиани - Легенда о любви и красоте[СИ]
Принимая мокрую сложенную ткань из ее рук, он с сожалением заметил:
— Прости, я запачкал рубашку.
Виола посмотрела на свежие пятна крови, гроздью рассыпавшиеся по новому холсту.
— Господи, ну какой же ты твердолобый, — в сердцах вырвалось у нее. — Сегодня праздник. Почему нельзя было просто отдохнуть?
Она сердилась, но понимала, что на самом деле потоком слов пытается справиться со страхом, почти паникой, охватившими ее. Чем еще можно было объяснить фразу о том, что Бог покарал его за работу в Пасхальный вечер или нелепое слово «твердолобый»? И где она успела набраться такой глупости?
— Погода меняется, — тем временем сказал муж, успокаивая ее. — В таких случаях раны ноют, а иногда открываются. Это ненадолго.
Виола ему не верила, и ей хотелось плакать. Все ее усилия пошли прахом. И зимнее отпаивание его молоком, и попытка очертить хоть какие–то светлые перспективы в их безрадостной жизни. Герцогини не плачут, а уж простолюдинки и подавно, сказала она себе, кусая губы, глядя, как он, запрокинув голову, пытается остановить кровотечение.
Позже, когда кровь остановилась, они легли спать. Но из–за тревоги и слишком раннего по сравнению с обычным времени отдыха, Виоле не спалось. Она слышала, как муж тяжело дышит и ворочается в своем углу, и знала, что он тоже не спит. Погода действительно изменилась, и снаружи доносилось завывание ветра вперемежку с раскатами грома.
— Иди, ложись на постель, — сказала, наконец, Виола, не выдержав тяжелой атмосферы молчания и грозы.
— Мне и здесь хорошо, — ответил он, но все еще сдавленный тембр голоса говорил скорее об обратном.
— Зато мне здесь совсем не хорошо. Я чувствую себя плохой женой. Так что, ложись в постель и избавь меня от угрызений совести. Хоть кому–то из нас станет легче.
В ответ послышался полусмех–полувздох — Виола не была уверенна, что именно. Он подошел и сел в изголовье, опершись спиной о стену лачуги. Виола подвинулась, освобождая ему больше места, но муж никак не отреагировал на ее движение.
— На что это похоже, когда болят старые раны? — спросила Виола.
Какое–то время он молчал, размышляя, ища подходящее описание, а может быть, просто чувствуя эту самую боль.
— Это как, когда неожиданно получаешь сильный удар или падаешь лицом вниз, не успев выставить руки. Тело пульсирует, дыхания не хватает, а кости начинает выворачивать, — наконец, ответил он.
— Кажется, я никогда не падала лицом вниз, — покачала головой Виола.
— Значит, ты рано научилась не запутываться в юбках, — усмехнулся он и снова замолчал, словно вспомнив что–то или кого–то.
— Ты говорил, вас было восемь детей в семье. А сколько осталось после чумы?
— Один.
— Значит, у тебя нет ни братьев, ни сестер?
— Есть брат и две сестры. Отец потом снова женился.
Что–то в его голосе подсказало Виоле, что между ними нет особой близости.
— Ты не ладишь с ними, — ответила она.
— Сестры давно замужем, мы почти и не общаемся.
— А брат?
— После того, как я стал калекой, он звал меня к себе, работать в гончарной мастерской, но я решил, лучше останусь сам по себе.
— Из–за того, что раньше это была мастерская вашего отца?
— Да нет, я не держал зла на Николо за то, что он унаследовал мастерскую. От меня ведь отцу толку не было никакого, пока я служил кондотьером. Так что он все правильно сделал. Просто… мы чужие друг другу. И с женой его я не ладил. Вот и ушел от греха подальше.
— Почему не ладил?
Какие–то время он подбирал слова.
— Она злая и вздорная.
— По описанию похожа на Лучию.
— Хуже, — ответил он так убежденно, что Виола фыркнула от смеха.
— Знаешь, для бывшего кондотьера ты слишком мало пьешь и сквернословишь.
— Я вообще не разговорчивый, а чтобы пить, нужны деньги, — усмехнулся он.
— Мой брат тоже не подарок, — сказала вдруг Виола. — Он ненавидел меня потому, что считал, что родители любили его меньше.
— Так ведь так оно, наверное, и было на самом деле, — возразил он.
— Да, но… ты же не ненавидишь всех, только потому, что у них по две ноги.
— Это другое, в семье все всегда сложнее. Да и потом, людям нравится в своих бедах винить кого–то еще.
— Кого винишь ты?
— Мне некого винить, кроме собственной глупости.
— Мне тоже, — прошептала Виола.
По скрипу кровати в темноте она догадалась, что он шевельнулся, а следом услышала знакомый кашель.
— Я не даю тебе спать, — сказала Виола.
— Нет, так даже легче, когда… отвлекаешься.
Они говорили еще и еще, о воспоминаниях детства, о Милане, который представал таким разным в зависимости от того, чьими глазами на него смотреть — сына нищего горшечника или дочери могущественного герцога. Но какими бы разными не были их воспоминания, в них сквозила симпатия, которую оба испытывали к Милану, к его стенам и соборам, к весеннему цветочному буйству на улочках. В их словах не было горечи или тоски, которые обычно охватывали Виолу при упоминании родного города, нет, воспоминания представали чистыми, светлыми, не омраченными ничем. В темноте, под звуки ливня и грома, Виола говорила, говорила и не могла наговориться, словно боялась, остановившись хоть на минуту, потерять охватившее ее радостное возбуждение, волшебное ощущение праздника и таинства, чем–то напоминающее канун Рождества.
Виола проснулась далеко не утром. Она это поняла по солнечным лучам, успевшим пройти половину своего дневного пути на земляном полу лачуги. До возвращения Гвидо оставалось еще часа три, и ей не хотелось провести все это время в одиночестве.
Она была права, отметила Виола по дороге в город — погода изменилась, после грозы резко потеплело и еще сильнее запахло весной. По пути она намеренно сделала крюк, купила молока и нечаянно засмотрелась на тяжелый китайский шелк в восточной лавке. Шелк был нежно–желтый с золотистыми переливами на солнце, он идеально подошел бы Виоле с ее светлыми пшеничными косами. Завлекая покупательницу — толстую матрону с двойным подбородком, купец приложил к шелку ожерелье с ядовито желто–зеленоватыми топазами, и инстинкт красоты, в былые дни заставлявший Виолу часами примерять перед зеркалом подходящие к платью украшения, сработал прежде, чем она успела понять, что делает.
— К этой ткани подойдут жемчуг и алмазы, — сказала она.
Оба, и купец и его покупательница, с изумлением уставились на нее, а Виола, сообразив, каким странным, должен выглядеть этот совет из уст простолюдинки, отвернулась и зашагала прочь.
На улицу горшечников она вышла с противоположного конца. Виола неспешно прошлась вдоль рядов и убедилась в том, что ее догадка была правильной — никто из них не раскрашивал посуду.
